Все позитивные сценарии представляют собой некий набор компромиссов. Именно поэтому одно из главных препятствий для их реализации – нарастающая поляризация общества
Дмитрий Некрасов Unfollow
Виллем де Клерк и Нельсон Мандела. Фото: John Parkin / AP / TASS
Давайте подумаем о том, какие сценарии развития политической ситуации в России являются одновременно реалистичными и позитивными в обозримой перспективе хотя бы лет пяти-семи. Предположу, что большинство читателей Republic под «позитивным» понимает что-то демократичное, экономически благополучное, чтобы с Западом не ругаться и Путин ушел, а не чтобы нас боялись и с колен встать.
Снизу постучали
Позитивные изменения могут наступать «сверху» и «снизу», бывают и некие промежуточные варианты. Изменения режима «снизу» за последние 250 лет реализовывались тремя основными способами:
1. Режим свергает хорошо организованная группа людей, использующая вооруженное насилие.
Группа может быть внешней для режима, как, например, Фидель Кастро на Кубе, большевики в России или Гарибальди на Сицилии. А может состоять из группы военных (перевороты в арабских и латиноамериканских странах). Такая группа не обязательно должна быть большой, но обязательно должна быть готовой умирать и убивать.
В сегодняшней России внешних для режима организованных вооруженных групп при максимальном воображении можно придумать полторы: структуры Рамзана Кадырова и ура-патриоты, воевавшие в ЛНР/ДНР (условный Стрелков). Больше просто в голову ничего не приходит. Формирование такой группы из сегодняшних сторонников Навального крайне маловероятно и в любом случае потребовало бы очень много времени и дальнейшего ожесточения борьбы с режимом.
Реалистичность что «ура-патриотического», что «чеченского», что военного переворота в обозримом будущем крайне сомнительна, к тому же такие сценарии сложно считать позитивными.
2. Часть действующей элиты использует народные волнения/недовольство для перераспределения власти в свою пользу.
Это самый распространенный сценарий. Февраль 1917-го в России, крах СССР в 1991-м, все французские революции, украинский майдан, «революция роз» в Грузии и большинство эпизодов «арабской весны» — во всех перечисленных случаях по результатам волнений власть получали действующие представители элит, чье положение было как-то институционально зафиксировано к моменту начала волнений. Даже если на следующем этапе революции происходила сильная ротация элит, в сам момент падения предыдущего правительства власть переходила к действующим высокопоставленным элитариям, а не людям с улицы.
Этот способ смены режима требует наличия в действующей элите группы, одновременно располагающей заметными ресурсами и пользующейся хотя бы относительным доверием в глазах протестующих. Про волю к переменам и готовность бросить вызов Путину каких-то элитных группировок в современной России можно только гадать, а вот про доверие протестующих к элитам можно высказаться вполне определенно.
Для протестующих против приговора Алексею Навальному сегодня нет никаких консенсусных, достойных доверия представителей действующей элиты даже на уровне депутатов Госдумы, не говоря уже о ком-то сколько-нибудь серьезном. Очевидной группы в элитах, которая могла бы использовать протесты для перехвата власти (возглавить их), сегодня нет.
3. Невооруженные протесты приводят к власти представителей протестующих (а не элиты)
Это самый желательный для сегодняшних протестующих сценарий, однако в истории подобные эпизоды исключительно редки. В чистом виде случаи невооруженного захвата власти внешними для элиты людьми можно перечесть по пальцам: Чехия-1989, Албания-1991, Сербия-2000 (еще пара-тройка случаев с очень большими натяжками). Даже крах коммунистических режимов в Венгрии или Болгарии изначально развивался по сценарию, когда часть действующей элиты использовала протесты для захвата власти, а уже потом сама ее теряла на выборах. Какую историю падения режима не разбирай, найти ситуации, когда консолидированная власть просто разбежалась, испугавшись толпы невооруженных протестующих, крайне сложно.
А все подобные случаи происходили в условиях, когда на внутриполитические процессы большое влияние оказывали внешние кнут и пряник. Коммунистические режимы Восточной Европы легко и почти бескровно пали не столько потому, что много людей вышло на улицу, сколько потому, что абсолютное большинство населения, включая значительную часть чиновников и карателей, в тот момент верили, что «сделать как на Западе» означает резкое улучшение их благосостояния. В Сербии-2000 всеобщим было понимание, что падение режима Милошевича приведет к отмене санкций, а сам режим (незадолго до того подвергнутый бомбардировкам) понимал, что применение силы против протестующих может спровоцировать внешнее вмешательство.
Вообще фактор внешнего давления (как привлекательного образа для протестующих, с одной стороны, и источника потенциальных санкций для власти, с другой) играл важную роль в падении режимов в последние 50 лет. Но в современной России с этим сложно. Военная интервенция в страну с ядерным оружием невероятна, арсенал санкционного давления на режим во многом исчерпан. Понимание «правильности» некоего внешнего образца не является в России всеобщим. Ура-патриотическая и религиозно-скрепная пропаганда весьма популярна, а потому единодушный порыв населения в духе восточноевропейских бархатных революций вряд ли возможен.
В общем, при всем желании очень сложно рассматривать в качестве реалистичного сценарий, при котором российские протестующие смогут свалить режим одновременно невооруженными методами и без альянса с группировкой действующей элиты (которой в итоге и достанется власть).
Экономические предпосылки
Завершая тему изменений «снизу», необходимо сказать пару слов об экономических предпосылках таких изменений. Известных истории механизмов того, как экономические проблемы прямо провоцировали падение режима, по сути два.
1. Экономическая ситуация резко ухудшается таким образом, что значительная часть населения вдруг ощущает опасность для своего физического выживания.
Важен не столько текущий уровень жизни в стране (стабильно впроголодь большая часть человечества жила большую часть истории), сколько резкое, катастрофическое ухудшение ситуации, а также рост экономической неопределенности. Как правило, это перебои со снабжением привычными товарами, дефицит, гиперинфляция. Даже когда до голода далеко, при дефиците человек не знает, сможет ли он завтра купить достаточно, а при гиперинфляции — будет ли у него достаточно денег, чтобы купить продукты по завтрашним ценам. Важно не то, что еды (товаров) не хватает физически сейчас или стабильно меньше, чем в соседних странах, а то, что заметная часть населения вдруг начинает воспринимать завтрашнюю доступность привычных товаров как неопределенную.
Восстания против режимов, чья политика ведет к стабильному экономическому отставанию, как правило, происходят не под экономическими, а под политическими лозунгами. Экономически обусловленные всплески недовольства бывают вызваны резкими шоками, вовлекающими в политический процесс обычно далеких от политики граждан. Примеров масса: рост цен на продовольствие в предреволюционном Париже, перебои со снабжением хлебом в февральском Петрограде, исчезновение сигарет и туалетной бумаги перед крахом СССР.
Экономическое положение населения в путинской России стабильно плачевное, но катастрофически не ухудшается. Главное в данном случае именно стабильность и предсказуемость плачевности. Пенсии низкие, но регулярно выплачиваются, цены растут, но умеренно. Ни гиперинфляции, ни дефицита на горизонте пяти-семи лет не просматривается в принципе.
2. Демократизация или уступки политическим оппонентам начинаются вследствие острого кризиса государственных финансов и неспособности бюджета привычно обеспечивать даже чиновников и карателей.
Бюджетные проблемы были одним из важнейших драйверов революции 1789 года, последние годы СССР прошли под знаком постоянного поиска западных кредитов, что сильно ограничивало возможности ужесточения внутренней политики и т.д. Напротив, падение режима, имеющего большие авуары и способного залить проблемы деньгами, — редчайшее исключение. На ум приходит разве что свержение Каддафи, но и оно произошло во многом в результате внешнего воздействия.
С точки зрения состояния государственных финансов и наличия резервов путинская Россия выглядит крайне устойчиво. В современном мире в этом отношении с ней могут соперничать разве что монархии Персидского залива. В ближайшие годы бюджетного кризиса точно не предвидится.
Пакты между властью и оппозицией
Промежуточное положение между сломом режима «снизу» и изменениями «сверху» занимают случаи заключения некоего пакта о транзите между действующей властью и оппозицией. Наиболее заметные примеры: приход к власти в ЮАР Нельсона Манделы, уход Пиночета с поста президента Чили и пакт Монклоа в Испании после смерти Франко.
С моей точки зрения, это самый позитивный из возможных сценариев. Однако его реалистичность крайне сомнительна. Оставим пока за скобками, что у власти нет очевидных мотивов искать какой-либо компромисс. Пофантазируем на эту тему глазами оппозиции.
Первые два года президентства Манделы одним из двух его вице-президентов был предыдущий (белый) президент ЮАР Виллем де Клерк. До того как стать президентом, он был в том числе министром внутренних дел и по должности преследовал борцов с апартеидом. Можете себе представить Путина премьером у президента Навального? Даже если Путин согласен? А ведь Мандела 27 лет отсидел в тюрьме.
Пиночет расстреливал людей на стадионах тысячами без суда, однако в ходе транзита на все эти действия была объявлена амнистия. Пиночет оставался главнокомандующим сухопутными войсками восемь лет после ухода с поста президента. После отставки с поста главнокомандующего Пиночет остался пожизненным сенатором (впрочем, в последние годы жизни был лишен неприкосновенности и подвергнут судебному преследованию).
В Испании было принято законодательство, прямо запрещавшее любое расследование преступлений режима Франко (а там счет убитых шел на десятки тысяч), ряд ответственных за репрессии фигур продолжали жить в достатке и уважении и при демократии.
В ЮАР перед падением режима апартеида с обеих сторон практиковались политические убийства, террористические акты, были открытые силовые столкновения. Полицейские и различные должностные лица режима апартеида совершили множество преступлений против человечности, борцов с режимом пытали и убивали сотнями. Все это, однако, не помешало АНК принять закон об амнистии для всех государственных чиновников, совершивших преступления в период апартеида, а также предоставить гарантии неприкосновенности частной собственности белого населения.
Даже если забыть о том, что у российской власти нет особых причин искать достижения пакта с оппозицией, и предположить, что Путин переродится и сам будет стремиться к такому пакту из покаяния и человеколюбия, очень многие из сегодняшних «настоящих оппозиционеров», требующих массовых люстраций и посадок, признают любой из описанных выше примеров предательством дела революции (сегодня это называется «слить протест»).
Революция сверху и поляризация
Единственный сценарий позитивных изменений «сверху» — передача власти некоему преемнику, который начнет постепенную либерализацию и разрядку в отношениях с Западом. Вариант — Путин умрет, а битву под ковром внутри системы выиграет кто-то, кто начнет движение в соответствующем направлении. Сам Путин настолько скомпрометирован в глазах международного сообщества и либеральной общественности, что любые попытки либерализации и разрядки при сохранении его в качестве фактического первого лица вряд ли принесут ему существенные выгоды.
Я лично невысоко оцениваю реалистичность данного сценария, однако прежде чем перейти к причинам такой оценки, еще раз перечислю позитивные сценарии, вероятность реализации которых в ближайшие пять-семь лет хотя бы немного выше, нежели у вторжения сверхблагих инопланетян. Таких сценариев три: прогрессивный преемник, использование протеста для перехвата власти одной из существующих элитных группировок и пакт с оппозицией о транзите.
Все эти три сценария представляют собой некий набор компромиссов. И именно поэтому одним из главных препятствий для их реализации, на мой взгляд, является нарастающая поляризация общества. Она происходит сразу по нескольким направлениям и с обеих сторон. Вот лишь некоторые ее механизмы:
1. Большинство полицейских чинов, участвующих в подавлении протестов, в результате такого подавления лишь еще больше убеждают себя в правоте режима и сильнее ненавидят протестующих. Люди не могут жить, постоянно чувствуя себя сволочью. Кто-то, конечно, уйдет в отставку, но таких меньшинство и уход этого меньшинства лишь снижает шансы на переход правоохранителей на сторону протестующих в какой угодно исторической перспективе.
Большинство охранителей убедят себя в том, что они защищают правое дело. В том числе те, кто отдавал и выполнял приказания об отравлениях или иных противоправных действиях. Они либо должны жить с ощущением того, что они преступники, либо искренне верить что, Навальный и остальные — агенты Госдепа и враги России.
2. В элитах еще не так давно было модно слыть либералом и ратовать за всевозможную модернизацию в прозападном ключе. А на ура-патриотических охранителей в «московских гостиных» смотрели как на полезных идиотов. Вся эта игра в ура-патриотизм и скрепы еще несколько лет назад воспринималась многими просто как политтехнологический прием для поддержания популярности власти.
Сегодня от условных либералов во власти требуется проявление большей лояльности, причем уже не просто Путину лично, а скрепно-патриотическому дискурсу в целом. В далеком 2011 году, когда обсуждалось, что Алексей Кудрин может возглавить праволиберальную партию, было гораздо легче представить себе, как он будет одновременно и Кудриным (другом Путина), и оппонентом власти по целому кругу вопросов. Сегодня представить себе подобную картину сильно сложнее, причем не только с точки зрения оппозиции, но и с точки зрения функционирования самой системы власти.
Еще вчера некоторые обитатели «московских гостиных» были вполне вхожи в гостиные Лондона или Вашингтона. Сегодня там мало кого примут, да и самим нынешним элитариям заходить в западные гостиные уже небезопасно, могут и во враги записать ненароком. Теряется уровень коммуникации. Растут взаимные обиды («на меня-то за что санкции?»), укрепляется привычка жить без лондонских гостиных и т.д.
3. В оппозиционных кругах развиваются абсолютно аналогичные тенденции. Гражданин, который был побит полицией или отсидел 15 суток, уважает себя за свою гражданскую позицию и ценит собственные жертвы. Самые умеренные, конечно, будут напуганы, выпадут из движения в частную жизнь или эмигрируют, но те, что останутся, в массе своей еще более радикализируются и будут гораздо менее склонны к компромиссам, если таковые будут предложены. Описанные мной позитивные реалистичные сценарии для страны становятся для оппозиционеров все менее приемлемыми с каждой новой принесенной жертвой. Какой там пакт, даешь люстрации.
Ожесточение усиливает в оппозиционной среде нарратив «кто не с нами, тот против нас». Я лично не вижу никакой разницы между травлей пламенными революционерами Слепакова и произошедшей несколькими годами ранее травлей «крымнашистами» Макаревича. Как бы я ни относился к Явлинскому, на мой взгляд, реакция оппозиционной общественности на его слова в среднем гораздо менее адекватна, нежели сами эти слова. Да и о каком пакте с Путиным в принципе можно говорить, если множество людей спешит отмежеваться даже от Явлинского из-за пары слов?
Радикальная часть оппозиции превращается в тоталитарную секту, во многом похожую на марксистов веком ранее. Врагом объявляются уже не только слуги режима, а в принципе любые люди, хоть как-то взаимодействующие с властью или говорящие что-то хоть немного отличающееся от сектантского мейнстрима, будь то Нюта Федермессер или Чулпан Хаматова. А уж что некоторые пламенные революционеры пишут на смерть очередного деятеля советской культуры, имевшего неосторожность поддержать при жизни Путина или аннексию Крыма — просто читать противно.
Понятно, что большая часть вины за этот процесс лежит на самой власти, которая травит людей, бьет дубинками протестующих и не соблюдает собственных законов. Если бы Путин не оставался у руля 20 лет и у большинства сохранялись бы надежды на поступательные перемены, такой радикализации бы не произошло.
Однако значение имеет и такая российская особенность как идеологический фанатизм. Во что конкретно уверует человек: «Крымнаш», Навального или радикальный ислам, — определяется во многом случайными факторами. Но, однажды уверовав, верят истово, не различая полутонов и ненавидя тех, кто верит во что-то хоть немного иное. И чем ожесточеннее политическая борьба, тем больше разумных и умеренных покидает ряды по обе стороны баррикад. Кто сам уходит, кого ради чистоты рядов исключают. В итоге с обеих сторон останутся одни фанатики, которые вполне могут поубивать друг друга и много кого еще заодно.
Самое обидное, что в нашей истории это уже было. Закончилось все плохо, и урок оказался не выучен. Николай II мог в свое время начать постепенно передавать власть умеренным либералам, понимая, что сам он власти рано или поздно лишится. Путин сегодня тоже мог бы начать усиливать в рамках системы некую группу/человека, который потенциально приемлем для Запада и для умеренной оппозиции. Понимая при этом, что риск уступки власти в пользу этого человека или группы будет с течением времени линейно расти. Но Путин, как и Николай II, то ли слишком боится власть потерять, то ли и правда верит, что Россия без него не справится.
Революционная общественность и сто с небольшим лет назад и сегодня также могла бы, наверно, перестать травить всех тех, кто идет на компромиссы и сотрудничество с властью. Просто потому, что наиболее оптимальные варианты выхода из ситуации целиком состоят из компромиссов и сотрудничества. Однако фанатичное сознание не позволяет быть терпимее.
Возможно, успешно противостоять полицейскому режиму в России может только тоталитарная секта, не терпящая инакомыслия. Однако проблема в том, что вряд ли тоталитарная секта способна обеспечить стране лучшее качество жизни в сравнении с тем, что обеспечивает полицейский режим.