Людям, интересующимся политикой, экономикой и социологией (к каковым относится и большинство читателей моих постов) свойственно судить о происходящем в этих сферах, как правило, преимущественно сквозь призму институциональной теории. Цель данного поста обратить внимание на некоторые другие объяснительные теории, которые стоит иметь ввиду.
Я сам очень люблю институциональные объяснения, но социальная реальность похожа на кристалл с бесконечным количеством граней. Каждая хорошая теория правильно описывает плоскость одной из граней. Осознать всю сложность кристалла в трех измерениях человеческому уму не под силу, однако чем больше граней ты понимаешь, тем вернее твои представления о социальной реальности в целом.
В этом и следующем постах я попробую, крайне упрощая, дать минимальные представления о двух взглядах на этот кристалл. Они оба про язык, но первый — в логике лингвистов, второй – антропологов.
Этот пост написан преимущественно на базе двух книг: «Константы и переменные русской языковой картины мира», автор Зализняк и «Понимание культур посредством ключевых слов» автор Вежбицкая, а также некоторого набора статей и частей других книг, которые пришлось прочитать походу. Я концентрируюсь лишь на тех моментах указанных книг, которые могут быть важны для понимания некоторых социальных и экономических феноменов.
Заведомо прошу у авторов указанных произведений прощения за наглую компиляцию и цитаты с сокращениями, искажениями и без кавычек.
Сначала я опишу методологию некоторых лингвистических исследований для понимания того, каким способом можно прийти к подобным выводам, а потом некоторые выводы, которые можно получить на ее основе без развернутой аргументации каждого из них.
I. Методология:
1. Оценка частоты употребления слов
Существуют так называемые «корпусы языка» — наборы из многих тысяч представленных в данном языке текстов (художественных, публицистических, научных, деловых, разговорных и т.п.), все эти тексты входят в корпус по возможности пропорционально их доле в языке. В корпусе десятки миллионов слов и они созданы для разных языков.
Можно сопоставить частоту использования тех или иных слов в разных языках. Как правило значения похожи (например слово if в корпусе английского встречается 2 199 раз на один миллион слов, а слово «если» в корпусе русского встречается 1 979 раз на один миллион слов).
Однако в некоторых случаях частота использования заметно отличается. Если мы посчитаем, например, частоту следующих слов (везде штук на миллион)
Fool 43 дурак 122
Stupid 25 глупый 199
stupidly 12 глупо 134
idiot 14 идиот 129
То почти порядковая разница потребует искать объяснений, почему это так. Объяснения могут быть самые разные — например, что для русской культуры более приемлема резкая эмоциональная оценка или менее обидной является негативная оценка умственных способностей.
Важно, что в отличие от большинства кросс-культурных сопоставлений, которые обычно носят чисто оценочный спекулятивный характер, в данном случае мы имеем дело со счетным фактом.
Таким же счетным фактом является, например, невероятная разница между частотой употребления английского слова “homeland” (5) и русского “родина” (172). В совокупности с другими лингвистическими данными этот факт указывает на разную ценность данного концепта для носителей данных языков.
2. Оценка степени детализации концепта в языке
В языке эскимосов есть несколько разных слов для обозначения снега, а в языке Хануноо Филлипинах почти 90 слов для обозначения риса.
Следующим уровнем абстракции является более 30 отдельных слов в языке аборигенов Австралии, обозначающих отдельные звуки. Звук издаваемый крадущимся человеком – одно слово, звук ползущей змеи – другое и так далее.
Обилие подобных слов, может нам многое сказать о характере преимущественной деятельности носителей языка, не так ли?
Мы тоже можем услышать эти звуки, но русский язык не счел необходимым придумывать отдельное слово для звука ползущей змеи. А соответственно у нас не сформировано устойчивой нейронной сети, ответственной за подобное абстрактное понятие.
Любое исследование выявит, что среднестатистический американец улыбается гораздо чаще, чем среднестатистический русский. При этом мы можем увидеть, что количество английских слов, обозначающих улыбку и смех, состоит как минимум из:
to smirk (улыбаться самодовольной или глупой улыбкой), to simper (улыбаться глупо или застенчиво), to grin (широко улыбаться, гротескно обнажая зубы), a sneer (презрительная или насмешливая улыбка), to chuckle (посмеиваться, хихикать),
to chortle (смеяться, демонстрируя удовольствие и удовлетворение), to giggle (смеяться тихо, но не контролируя свой смех); to titter (нервно смеяться, пытаясь скрыть свой смех) to snicker, to snigger (скрытно смеяться над кем-то или чем-то), to cackle (громко смеяться, резким голосом), to guffaw (грубо хохотать) и т.д.
В русском языке, носители которого улыбаются реже, язык отражает значительно меньшее количество эмоциональных оттенков улыбки .
Таких поддающихся статистической верификации совпадений уровня разработанности языкового аппарата и важности данных явлений для самой культуры довольно много.
Существующие социологические исследования говорят нам о том, что среднестатистический россиянин в сравнении со среднестатистическим американцем обладает меньшим количеством социальных связей, однако связи эти носят бОльшую интенсивность (глубину). Одновременно мы можем наблюдать бОльшую разработанность оттенков глубины межличностных отношений в русском языке, но бОльшее количество идиом, описывающих оттенки процесса создания новых социальных связей в английском.
(Для тех, кто не готов читать десятки страниц текста Вежбицкой с подробным описанием значений разных слов, обозначающих межличностные отношения в разных языках кратко скажу, что из европейских языков в русском языке их больше всего (друг, приятель, знакомый, товарищ, подруга, и т.д.), а в английском — меньше всего.
Всем желающим поупражняться в поиске множества английских слов, описывающих отношения дружбы сразу предлагаю применить два фильтра: частота употребления слова в корпусе языка и разнообразие контекстов, в которых такое слово может быть применено. В русском языке в этой сфере мы имеем целый набор часто употребимых универсальных слов, в английском либо жаргонизмы, либо слова с малым диапазоном и частотой употребления слова, типа «acquaintance»).
Таким образом, общий тезис звучит следующим образом: большая разработанность оттенков определенных понятий в языке в совокупности с частотой их употребления скорее всего соответствует уровню важности/частоты реальных практик описываемых соответствующими понятиям.
3. Оценка уникальных концептов и непересекающихся оттенков смысла в одном и том же слове
В различных языках существуют абстрактные понятия не переводимые одним словом на другой язык, да и в целом плохо понятные носителям другого языка. Для русского такими понятиями, например, являются «удаль», «тоска» «простор» и некоторые другие. Не буду об этом подробно, но выявление подобных слов тоже может служить обоснованием определенных выводов.
Если заняться подробным семантическим анализом пар freedom/liberty, swoboda/wolnocs (польск.) и свобода/воля методично выписывая для каждого из этих слов все оттенки смысла, вкладываемые в них носителями языка, то полученные результаты можно будет описать как 6 кругов Эйлера, пусть и пересекающихся частями, но при этом каждый из них содержит часть смысловой нагрузки, отсутствующей в любом из оставшихся 5 концептов. Иными словами, эти слова являются очень приблизительными переводами друг друга и прямой перевод не только приводит к потере одних смыслов, но и приобретению других.
У австралийских аборигенов нет ни одного слова семантически близкого к перечисленным выше 6 словам. «Свободы» австралийцы не знают.
А в японском языке при неразработанности языковой концепции «свободы» существует несколько отдельных слов описывающих разные регистры зависимости и долга, которые означают примерно: «любящая зависимость», «бесконечная обязанность по отношению к…», «долг по отношению к…». Что важнее, если слово «зависимость» и его другие европейские аналоги носят негативный, или в крайнем случае нейтральные коннотации, то японский аналог «amae» несет исключительно положительную эмоциональную окраску.
Слово же jiyu, которым сами японцы обычно переводят freedom, во-первых является заимствованием, а во вторых, что важнее, ранее носило отрицательную эмоциональную окраску, что поменялось лишь в последнее время под воздействием западной культуры.
Эмоциональная окраска слова также поддается статистической оценке. Из упомянутых выше корпусов языка можно выявить 5-10 слов, с которыми данное слово встречается чаще всего, и из частоты употребления позитивных/негативных эпитетов с данным словом сделать вывод о его окраске. Например только слово «друг» но не слово «приятель» может быть охарактеризовано как «истинный», «настоящий», «закадычный» и т.д.
II. Выводы культурологического порядка, сделанные самими лингвистами
Сравнительный анализ русского языка с другими европейскими выявляет следующие важные отличия его носителей (здесь преимущественно выводы, интересующихся аргументами отправляю к первоисточникам).
1. Невысокое значение умственных способностей
В английском языке мы видим часто встречаемую оппозицию: mind vs. body, свободную от религиозных или моральных коннотаций. В целом слова mind, reasonable и другие слова, связанные с рациональным мышлением, являются крайне важными для английского языка и носят исключительно положительную эмоциональную окраску.
В русском языкегораздо чаще встречается оппозиция «душа — тело», и если туда нужно вписать “ум” то русский язык отводит ему место в «низкой» сфере, объединяя интеллектуальное с телесным и противопоставляя его душевному и духовному.
Согласно представлению русского языка, красивое доказательство теоремы или остроумная шутка доставляет нам именно удовольствие, а не радость (высокое — низкое): интеллектуальные удовольствия стоят в русском языке в одном ряду с физиологическими и моторными удовольствиями и не пересекаются с тем высоким рядом, где находятся радости.
Оценка, содержащаяся в словах безумный и безрассудный, вовсе не является однозначно отрицательной (в отличие, например, от слова бездушный). В то время как например в английском языке слова, связанные с отсутствием ума и рациональности носят однозначно негативные коннотации.
Безусловно положительная оценка заключена в выражении без ума (от кого-то/чего-то) и изумительный (буквально лишающий ума), наоборот, отрицательная оценка — в словах “умствовать” и “умничать”.
Ум состоит, в частности, в способности правильно предсказывать ход развития событий, трудно ожидать, чтобы эта способность высоко ценилась в рамках идеологии непредсказуемости мира, о которой речь дальше.
Интересны коннотации “ума” в типично ассоциирующихся с Россией стихотворении Тютчева “Умом Россию не понять”, и отсутствия ума в положительной фигуре Иванушки-дурачка.
Попробуйте мысленно сопоставить эмоциональный окрас слова «удаль», которая обычно молодецкая, и «расчет», который обычно холодный или мелочный. Удаль — это удача, достигнутая без расчета, немотивированным риском. В языковой картине западно-европейских народов это скорее отрицательная вещь. У нас все наоборот, позитивны не спланированные достижения, а плоды, полученные «на авось» как Иванушке-Дурачку. То, что спланировано и уж тем более кропотливо заработано – мелочно.
2. Непредсказуемость будущего и отсутствие ответственности за него
Не вдаваясь в детали, и с точки зрения грамматики и с точки зрения частоты употребления, носители русского языка гораздо менее уверены в предсказуемости будущего, нежели носители западно-европейских языков.
Слова рок, судьба, участь и т.д. в среднем используются гораздо чаще чем в европейских языках (например судьба — 230 на миллион слов, а в корпусе современного французского языка destinée — 27 на миллион слов).
Фраза типа “я точно буду в Гвинее следующим летом” гораздо менее типична для русского, нежели допустим, для англичанина. Мы считаем будущее менее предсказуемым вообще, и менее зависимым от нас в частности. О последнем более подробно.
Русский язык предоставляет говорящему массу возможностей снять с себя ответственность за собственные действия. Множество глаголов сводится к идее о том, что событие, которое произошло с человеком, произошло как бы само собой — или по крайней мере «не потому, что он этого хотел»: удалось, привелось, случилось, посчастливилось, повезло, получилось, вышло, сложилось, угораздило, образуется.
И эти конструкции употребляются чаще нежели в других языках.
Сходную функцию выполняют также глаголы: собираюсь, постараюсь, (не) успел.
Все эти глаголы могут использоваться как средство снятия с себя ответственности за происходящее (не успел вместо не сделал).
Мы часто предпочитаем говорить собираюсь там, где носитель западноевропейского языкового сознания употребил бы более определенное сделаю.
Оттенки степени ответственности за событие в русском гораздо лучше проработаны, чем в западноевропейских языках. Для сопоставления возьмем шкалу:
смог — удалось — получилось — вышло — сложилось — случилось.
Эти слова упорядочены по уменьшению доли ответственности субъекта за конечный результат. При этом, срединная часть этой шкалы представляет наибольшие трудности при переводе (так слова, соответствующие “смог”, с одной стороны, и “случилось”, с другой, без труда находятся в западноевропейских языках — чего нельзя сказать про остальные).
Причем уход от ответственности за событие происходит даже там, где событие носит позитивный характер, и казалось бы, разумно наоборот приписать заслугу себе. Фраза “у нас ПОЯВИЛАСЬ стиральная машинка” вместо “мы купили стиральную машинку”, нормальная для русского языка, выглядит нелепо в западноевропейской языковой картине.
Кстати, зашитое в языке ощущения невозможности предсказать, а тем более самостоятельно предопределить будущее сильно коррелирует со статистикой о том, на какой горизонт планируют свою жизнь россияне в сравнении, например, с жителями Западной Европы.
3. “Родина” и эмигранты
Когда я пишу что у японцев есть несколько слов для обозначения оттенков положительной зависимости, я уверен, большинство читателей легко согласится на данном основании предположить, что концепция зависимости для японцев гораздо более культурно значима, чем для американцев. Это соответствует нашим культурным стереотипам.
С суждениям о собственном языке и культуре сложнее.
Я уже отмечал запредельную частоту употребления слова “родина” в корпусе русского языка. 172 на миллион слов к 5 на миллион в английском Т.е. в тысячах русскоязычных текстов написанных за последние 200 лет в 35(!) чаще употребляли слово «родина», нежели в англоязычных за тот же период,
Данная цифра вполне рифмуется с менее математически обоснованным, но интуитивно кажущимся правдивым утверждением, о высокой частоте противопоставлений родины, отчизны, России всему остальному миру в русской литературе, в сравнении с литературой европейской.
Какой из этого можно сделать вывод? Если говорить осторожно то, «что концепция родины для русских гораздо более культурно значима». Что такими математическими методами мы замерили лишь некоторые видимые параметры айсберга, размеры которого угадать сложно.
Если говорить неосторожно и от себя (а не пересказывая выводы лингвистов), то из этого следуют и гораздо более конкретные выводы, например что это не только и не столько путинская теле-пропаганда ответственна за текущий всплеск российского шовинизма. Она легла в плодородную почву Это культурные коды зашитые глубоко, в том числе и в язык. Успешные вожди их просто используют, они ответственны за потакание толпе, но не за создание этих кодов.
Позволю себе еще одну самостоятельную спекуляцию на эту тему (ибо тема родины и эмиграции для меня сейчас важна).
Вежбицкая анализируя пары слов родственники/родные, при перечислении оттенков смысла концепта «родные» (который не имеет прямого английского аналога и родственен слову «родина») среди прочего пишет:
«…»
(c) я как часть этих людей;
(d) не могло быть по-другому; (!)
(e) когда я думаю об этих людях, я чувствую нечто хорошее;
«Не могло быть по-другому». Даже мне, как носителю языка, этот оттенок смысла, на первый взгляд показался не очевидным . А на второй — предельно важным. Есть этот оттенок и в слове «родина», на втором плане но есть.
В целом, осмысление эмиграции как отрыва от «родины» в русской литературе и шире, в культуре, занимает несоизмеримо больше места, чем в большинстве западноевропейских.
4. Искренность и глубина отношений
Как я уже отмечал выше, среди европейских языков в русском больше всего оттенков качества (степени близости) дружеских отношений. Безусловными ценностями при этом являются интенсивность и иррациональность привязанности.
Искренность ценится больше вежливости и корректности. Есть даже элегантное объяснение русской неулыбчивости тем, что «дежурная» «американская» улыбка не искренна.
В то же время открытое, неконтролируемое выражение эмоций является нейтрально- положительным, в отличие от большинства европейских языков. (Например слово «хохотать» носит нейтральный или даже положительный оттенок. В то время как его аналоги в европейских языках имеют выраженную отрицательную окраску).
5. Нет стремлению к личному успеху
Все слова указывающие на высокую оценку человеком собственной персоны, окрашены резко отрицательно: самомнение, апломб, гонор, чванство, спесь, самонадеянность, самоуверенность. Так же отрицательно окрашивались до недавнего времени фактически любые открытые заявления о стремлении к личному успеху.
Это, пожалуй, единственная сфера, где можно увидеть быструю положительную (с моей точки зрения) динамику. Еще в 80-х оговорка «карьера, в хорошем смысле слова» звучала нормально. Сегодня такая оговорка не только не нужна, но и звучит странно. «Карьера» уже само по себе вполне положительное слово. Полностью реабилитированы слова «амбициозность» и «амбиция», которые совсем недавно носили ярко выраженный отрицательный оттенок.
6. Нет фактам, законам и всему рациональному
Концепция закона в русском языке не очень уважаема, и в литературе и в живой речи. Закон постоянно противопоставляется или справедливости или здравому смыслу и проигрывает им. «Правда» или «справедливость» концептуально важнее, и имеют более выраженную положительную окраску.
Противопоставление “справедливости” и законности, которое на многих языках и выразить невозможно, для русского языка и самоочевидно, и необычайно существенно. Кстати интересно и противопоставление “справедливости” “голой правде”, где первая оказывается важнее.
В целом, при прочтении нескольких рядов сопоставлений понимаешь, что схема везде одна. Нечто рациональное с предсказуемым результатом, вроде “ума”, “закона”, “фактов” или “расчета” всегда и неминуемо проигрывает чему-то иррациональному и непредсказуемому типа “справедливости”.
7. Нет компромиссам
В русской языковой картине (в отличие от большинства европейских) слово «компромисс» не имеет однозначной положительной коннотации. Со всеми вытекающими.
В указанных книгах гораздо больше примеров межкультурных различий, существование которых можно выявить и обосновать с помощью лингвистического анализа. Сюда я вынес лишь те, которые, на мой взгляд имеют большее значение для социально-экономической системы.
III. Метавыводы от меня лично
1. Почему я противопоставил все эти лингвистические экзерсисы институциональной теории. Вроде бы противопоставление и некорректное, и неочевидное.
Дело в том, что подавляющее большинство людей либерального толка, на мой взгляд, повторяют ошибку упрощения задачи становления России «нормальной страной», в плену которой был и я.
Мы мыслим рационально: нужны законы, институты, правильные меры экономической политики. И все «образуется».
Однако и в предшествующие исторические периоды и сегодня как раз с грамотными экономистами проблем в правительстве не наблюдалось и не наблюдается, и с людьми, досконально изучившими западный опыт тоже все в порядке. И даже правители время от времени дают карт-бланш грамотным экономистам и реформаторам. Но почему-то, несмотря на это, мы неизбежно постоянно скатываемся в одну и ту же историческую матрицу.
Мне самому когда-то «довелось» прийти на госслужбу писать правильные законы. Но как-то «не получилось». Я думал, что был вполне себе reasonable, но оказалось, что «умничал».
Поэтому я нахожусь в стадии осмысления того, что же мы (либералы) вечно не так делаем, почему не получается. Очевидно, лингвистика объясняет далеко не все. Это лишь одна из множества граней кристалла социальности.
2. Практические вывод один – больше внимания словам.
Злой, но безусловно гений, И.В. Сталин как никто другой из русских правителей уделял внимание вопросам языка. Вокруг нас множество слов смыслов и выражений, употребляемых так и там где ОН сказал. Об этом я подробнее напишу в следующем посте. Здесь я лишь позволил себе нескромно зарифмовать название поста с известным произведением «лучшего друга всех лингвистов» «Марксизм и вопросы языкознания».
Либеральная интеллигенция гораздо более склонная к рациональному восприятию, чем большинство носителей нашего языка, обычно пренебрегает всяким знанием непрямого действия, попахивающим эзотерикой, а зря.
В качестве упражнения предлагаю подумать о том сколько вреда (какие политические последствия) принесло слово «олигарх» и могло бы что-то измениться, если бы для обозначения того понятия, которое мы сегодня вкладываем допустим в слово «силовики» удалось найти слово этимологически более негативное. А ведь эти два понятия придумали конкретные люди на нашей с вами памяти.
3. В отличии от символического поля, которым управлять можно и нужно, прямая направленная интервенция в язык вряд ли возможна. Однако, описанный в данном посте инструментарий, можно и нужно использовать для определения рисков и возможностей, как для политических действий, так и для государственный решений.
При переводе институтов на российскую почву, всегда стоит задуматься, а то ли мы переводим, как в буквальном так и в метафизическом смысле.
4. Описанные здесь модели лингвистического анализа дают интересный инструмент верификации любых кросс-культурных сопоставлений.
Как правило, суждения вроде «русские — народ ленивый» или «русские — народ гостеприимный» делаются на основании либо личных наблюдений, либо цитат из разного рода «великих» или путешественников, каковые априори субъективны и немногочисленны.
Корректный анализ частоты встречаемости определенных понятий и проработанности в языке определенных концепций, может и должен, быть весьма эффективным инструментом проверки валидности любых утверждений о кросс-культурных отличиях.
И даже в отношении сопоставлений, основанных на количественных показателях и данных социологов, лингвистика может дать важный инструмент их дополнительной проверки.
