Чечня, 1994 год. Фото: Reuters
В первой статье речь шла об объективных ограничениях, в рамках которых страна в последние 30 лет развивалась бы в любом случае. Теперь давайте попробуем обозначить реальные развилки, которые зависели от решений властей. Отталкиваться при этом я считаю разумным не от теоретических представлений о том, что можно было бы сделать как в Скандинавии или Сингапуре, а от практики развития более чем 30 стран с переходной экономикой.
Что либерализовать сначала?
Первым по времени и ключевым с точки зрения влияния на последующие события был вопрос, проводить экономическую либерализацию до политической или наоборот? Это тот редкий случай, когда выбор одновременно и зависел от центральной власти, и осознавался этой властью как актуальный. Сначала «гласность» и конкурентные выборы или сначала «ускорение», кооперативы и формирование широкого слоя собственников?
С одной стороны, процессы политической и экономической либерализации не являются ни жестко взаимосвязанными, ни необратимыми. Куба, Туркмения и Северная Корея, сохранив авторитарную систему, проводили экономическую либерализацию медленно и неэффективно. Китай, Вьетнам и Казахстан, сохранив авторитаризм, взяли на вооружение либеральные экономические рецепты и добились весьма существенного роста. Многие из бывших советских республик скатывались обратно к авторитаризму и после проведения конкурентных выборов.
Однако природа политического режима очень сильно влияет на свободу маневра правительства при проведении экономических преобразований. Проиллюстрирую это на примере приватизации.
В Китае рыночные преобразования начались в 1979 году, а большая приватизация стартовала в 1997-м и закончилась в 2009-м. В странах, где политические преобразования предшествовали экономическим, процесс приватизации занял 5–10 лет, а в Китае – 30 лет. Во Вьетнаме, Узбекистане или Белоруссии приватизация также проводилась довольно медленно и во многом еще не завершена. Во всех этих странах масштабный государственный сектор долгое время функционировал параллельно с частным. Его относительно успешное функционирование и предотвращение фатальных злоупотреблений было возможно только в условиях сохранения государством сильных контрольных и репрессивных институтов.
В странах, где была проведена политическая либерализация и возникла политическая конкуренция, возможности государства эффективно контролировать большой госсектор были ограничены. Партийный контроль исчез, правоохранительные органы были неспособны быстро адаптироваться к новым реалиям. Фронда против начальства, которая еще вчера вела как минимум на пенсию, а то и в тюрьму, стала на всех уровнях гражданской доблестью. Хозяйственные связи предприятий нарушались в том числе и потому, что приказы начальства переставали быть обязательными.
В отсутствие эффективно работающих институтов и монополии государства на насилие роль институтов стали выполнять случайные люди, часто ими были бандиты. Когда государство не может защитить «красного директора» от бандитов, у такого директора очень мало мотивов быть честным управленцем, даже если у него очень высокий уровень внутренней этики. Лучше быть живым и коррумпированным, чем честным и мертвым.
В таких странах доходы от деятельности госпредприятий стали де-факто присваиваться отдельными группами задолго до любого изменения прав собственности. Это утверждение справедливо не только для России или Украины, но и для Чехии или Румынии. Не имея прав собственности, группы, контролировавшие государственные предприятия, не имели и стимулов к их развитию. В подобной ситуации быстрая приватизация была наиболее эффективным из возможных решений.
Таким образом, вопрос о том, проводить ли приватизацию быстро или медленно, был во многом предопределен вопросом, что либерализовывать сначала: экономику или политическую сферу. А скорость приватизации вместе с неэффективной работой институтов предопределяли и ее цену.
Даже в тех странах, где правительство было готово продавать крупные активы иностранцам, покупать их были готовы относительно задешево и часто авантюристы, а не институционализированные профессиональные инвесторы, чей приход мог повысить эффективность работы активов. Для серьезных инвесторов риски взаимодействия с бандитами в отсутствие четких правил игры были неприемлемы.
В результате о значительной роли иностранных инвесторов в большой приватизации можно говорить лишь в случае Эстонии и Венгрии. В другие страны серьезные инвестиции пришли заметно позже большой приватизации, когда институты новых государств уже окрепли и правила игры стали предсказуемы.
Про негативные последствия быстрой и дешевой приватизации много сказано и без меня. Добавлю лишь, что большинство успешных бизнесменов в Китае построили свой бизнес с нуля, а в России (Украине, Чехии) удачно присвоили (либо впоследствии отняли друг у друга) активы, созданные во времена социализма. Отсюда разное соотношение между перераспределением и созиданием в их основных компетенциях.
Многие решения, которые мы рассматриваем сегодня как результат прохождения развилок начала 1990-х, на самом деле были предопределены базовым решением проводить демократизацию вперед рыночных реформ. Было бы лучше, если бы сначала провели рыночные реформы? Неизвестно. Пока примеров успешной демократизации постсоветских авторитарных режимов, сохранивших высокую степень контроля над экономикой, не наблюдается. Можно вспомнить Кубу, Туркмению и Северную Корею, где в отсутствие политических преобразований экономическая политика до сих пор отличается крайне низкой эффективностью.
Применение силы в конфликтах с регионами
Второй важной и реальной развилкой был вопрос об уровне силовой составляющей в разрешении конфликтов между центром и регионами.
Опыт Югославии и целого ряда постсоветских республик показывает, что подобные конфликты могут развиваться очень драматично. Разная механика и результаты урегулирования сепаратистских тенденций в Татарстане и Чечне наглядно свидетельствуют о цене выбора различных вариантов.
Эта развилка проявлялась много раз, в разных формах и с разными результатами. Начиная с Прибалтики в конце 1980-х и заканчивая конфликтом с современной Украиной.
Понятно, что во всех подобных конфликтах доля ответственности лежит на обеих сторонах, однако, будет ли ситуация разрешаться силовым образом, всегда в большей степени зависело от решений Москвы и от того, насколько адекватно обитатели Кремля были способны воспринимать во многом объективный процесс сокращения зоны собственного влияния. Вопрос о методах урегулирования региональных конфликтов зависел от союзного или российского руководства в гораздо большей степени, чем любые экономические или социальные процессы.
Эта единственная развилка, результаты прохождения которой можно оценить преимущественно позитивно. На мой взгляд, до 2014 года мы в этом смысле находились в лучших 10% вероятностей от всех теоретически возможных. Могло быть гораздо хуже и полыхнуть где угодно.
Бюрократия или олигархия
В различных бывших республиках СССР сегодня можно наблюдать разное соотношение влияния бюрократии и крупного капитала на политику и экономику.
В тех постсоветских странах, где относительно работающие демократические институты построены, их строительство было в значительной степени обусловлено внешним влиянием. Оно проявлялось не только в том, что, например, ЕС приостанавливал дотации Болгарии и Румынии до окончания расследования конкретных коррупционных преступлений. В большей степени влияние состояло в том, что подавляющая часть населения этих стран стремилась вступить в Евросоюз и аргумент «этого требуют стандарты ЕС» во внутриполитических дискуссиях был решающим.
Ни одна из бывших соцстран, которые не вошли или не находятся в процессе вступления в ЕС, полноценной демократии с развитыми институтами не построила (да и среди вошедших в ЕС тоже не все гладко, достаточно посмотреть на современные Польшу или Венгрию).
Это не значит, что построение современных демократических институтов в России было невозможно в принципе. Теоретически, при совпадении множества благоприятных случайностей, мы могли приблизиться к уровню функционирования этих институтов в той же Венгрии или Польше. Но если учесть, что на практике примеров такого рода не наблюдалось, на такую вероятность сложно закладывать более 5%.
Если рассматривать политические системы в странах, которые не вошли в ЕС, мы увидим два полюса. На одном из них находятся Украина и Молдавия. Бизнес-элита этих стран не менее влиятельна, чем бюрократия, представители крупного бизнеса являются реальными лидерами крупнейших политических сил и занимают ключевые политические позиции. Пресса зависима только от собственников, публичные политики имеют заметное влияние на политические процессы, а выборы могут приводить к реальной смене власти. Однако уровень коррупции высок, а качество работы государственных институтов низкое.
На другом полюсе Туркмения, Узбекистан и, с некоторыми оговорками, Белоруссия. В этих странах бизнес-элита не обладает ни малейшим политическим влиянием, СМИ под контролем государства, независимые от власти публичные политики практически отсутствуют. Экономика в значительной степени контролируется бюрократией. Остальные республики бывшего СССР находятся между этими двумя полюсами, а Россия дрейфовала от приближения к первому в конце 1990-х до приближения ко второму сегодня.
Эти два варианта отличаются относительной ролью и иерархией различных профессиональных групп: бюрократов и журналистов, бандитов и силовиков, публичных политиков и бизнесменов. Методами конкуренции, типичными социальными лифтами, уровнем неравенства и масштабом возможностей для активного меньшинства.
В долгосрочной перспективе не ясно, что хуже для экономики и благосостояния населения: жесткий контроль над экономикой со стороны непрофессиональной и коррумпированной бюрократии или способность узкой группы олигархов влиять на государственные решения, чтобы получать необоснованное обогащение и выводить его за границу. Но мы говорим о реальных альтернативах и развилках, а не о том, какая из них была лучше или хуже.
Реальная альтернатива для республик бывшего СССР, не принятых в ЕС, лежала не между раем эффективной демократии и адом авторитаризма, а между коррумпированным бюрократическим госкапитализмом и олигархической клептократией. Вероятность попасть в «рай» без внешнего проводника была незначительной, поэтому основным предметом политической борьбы стали вопросы температуры огня и дизайна сковородок.
Конфронтация или сотрудничество
Последним предметом реального выбора была стратегия внешнеполитического позиционирования. Во всех странах во все времена внешняя политика в гораздо большей степени зависела от руководства государства, чем любые социально-экономические изменения. Однако нельзя не перечислить ряд факторов, которые объективно работали на конфронтацию с Западом.
Многие российские генералы или дипломаты, сформировавшиеся в условиях холодной войны, физически не способны думать иначе, как в ее логике. Заметная часть современной западной элиты тоже сформировалась в условиях холодной войны, а целому ряду структур, институтов и политиков на Западе противостояние с Россией так же выгодно, как российским генералам, спецслужбам и ура-патриотам – противостояние с Западом.
Настроения населения лучше всего характеризуются реакцией общества, например, на бомбардировки Югославии. В тот момент у России не было ни одного рационального аргумента поддерживать режим Милошевича, зато были тысячи рациональных мотивов поддержать действия НАТО. Первый из них – переговоры о реструктуризации российского долга после дефолта 1998 года, на которые и направлялся развернувшийся над Атлантикой премьер Примаков.
Но его разворот, который в рационально рассуждающем обществе должен считаться едва ли не преступлением (реструктуризация долга была очень важна), был воспринят большинством населения как подвиг. Аннексия Крыма сделала россиян значимо беднее, но воспринималась с восторгом.
Несмотря на все вышесказанное, тот уровень внешнеполитической конфронтации с Западом, к которому пришла современная Россия, не является исторически неизбежным. После Югославии было 11 сентября 2001 года со звонком Путина Бушу и совместная операция в Афганистане. Даже после августа 2008 года была еще операция НАТО в Ливии в 2011-м, против которой Россия не стала выступать.
Другие варианты были. Наверное, из-за описанной выше инерции представлений элит и населения вероятность вступления России в НАТО была крайне незначительной. Наверное, фантомные боли империи ставили бы любого руководителя страны, довольствующегося статусом региональной державы, в уязвимое положение. Однако перехода от конкуренции-сотрудничества к открытой конфронтации можно было легко избежать.
Прохождение этой развилки – единственное, которое можно поместить в худшие 20% теоретически возможных вариантов.
Кроме этих четырех, я не вижу в последние 30 лет серьезных реальных развилок, поворот на которых зависел бы от решения властей, а не от объективных факторов.
Большая часть рассуждений о том, «как могло бы быть, если бы», совершенно оторваны от реальности. Постсоциалистическую трансформацию прошло порядка 30 стран, из которых чуть менее 10 изначально находились в условиях, очень близких к российским. Минимум 80% от спектра того, что могло бы произойти, мы можем наблюдать у соседей. Если чего-то ни у нас, ни у них не наблюдается, вероятность этого чего-то незначительна.
Поиск среди событий 20–30-летней давности развилок, на которых мы якобы пропустили поворот в райские кущи благополучной демократии, напоминает мне сожаления о том, что ты много лет назад не выиграл в лотерею (при том что, допустим, шанс попасть под машину был в то время на несколько порядков выше). Когда общество заблуждается по поводу упущенных в прошлом возможностей, велика вероятность, что в будущем оно снова станет горевать о недостижимости иллюзий.