В некотором смысле продолжу предыдущий пост рассказывая, о некоторых углах зрения на социальную реальность, которые, на мой следует принимать во внимание людям интересующимся политикой и вопросами государственного управления.
Заодно, «по просьбам трудящихся» попробую освоить фейсбук Notes.
Этот пост написан по мотивам книги А. В. Юрчака «Это было навсегда пока не кончилось. Последнее советское поколение», лингвистической литературы из прошлого поста и, в меньшей степени, самостоятельной работы с некоторыми мемуарами и архивными материалами 30-70-х годов.
Книга Юрчака, на мой взгляд весьма интересна, но рекомендую к прочтению не очень настойчиво, т.к. не уверен, что многие вытерпят. Подробно, дотошно, но, главное, почти без выводов и «великих» идей, как нынче принято:)
С моей точки зрения, именно это качество и является ее большим достоинством.
Хорошие книги дают много фактического материала для размышлений, «громкие» тенденциозную подгонку уже существующих знаний под некую теорию.
Как, в свое время раскритикованная мной «Why nations fail», так и любимый мной Фукуяма грешат тем, что сначала рисуют некую красивую концепт-схему, а потом для ее подтверждения берут лишь те куски реальности и под таким углом который удобен для подтверждения изначально выдвинутых тезисов. Элегантные концепты полезны для понимания реальности, но не дают объективной информации о ней.
Кроме того, мне всегда импонировали книги, которые не скатываются в черно-белую модель восприятия мира, где советский эксперимент либо абсолютное зло либо великое добро.
В российской традиции предполагается, что антропологи изучают первобытных людей или реликтовые племена Амазонки. На самом деле, антропология – гораздо более широкая дисциплина изучающая любые периоды и формы жизнедеятельности человека определенными методами.
Книгу, написанную антропологами про эпоху развитого социализма следует почитать хотя бы из-за столь необычного сочетания предмета и метода изучения.
Одна из основных тем этого описания как советские граждане, а также комсомольские и партийные функционеры, эпохи развитого социализма принимали участие в различного рода ритуалах (партсобрания, митинги, субботники) советской системы, и самое главное что это для них значило. Как они взаимодействовали друг с другом по поводу формальных и неформальных обязанностей, идеологических догм и многого другого. Как писали формальные отчеты, и какой смысл вкладывали в ритуальные формулы.
Анализируемый Юрчаком материал состоит как из прямых интервью, сделанных сегодня с бывшими советскими гражданами относительно некоторых явлений советской действительности, а также писем, дневников и рисунков сделанных тогда.
В этом плане кстати крайне интересно сопоставление ретроспективных воспоминаний, на которые воздействуют господствующие сегодня объяснительные теории и мыли тех же или похожих персонажей, доверенные дневникам или письмам в то время. Прошлое, которое мы себе придумали сегодня и прошлое, в котором мы жили реально, всегда отличаются.
На некоторых моментах этого антропологического описания советской действительности у меня возникало ощущение что читаю антропологическое же описание канонов отправления религиозного культа.
Если проинтервьюировать верующих, приходящих в церковь, о смысле того или иного обряда, мы неизбежно получим результат сильно отличающийся от канонического. Примерно также далеки от канонов советской идеологии объяснения и мысли людей, отправлявших ритуалы ее культа. На расстоянии понимаешь, что СССР был не только государством, но и религией. В некотором смысле мы жили в теократическом государстве. Гораздо более теократическом, чем современная Саудовская Аравия. (но это целиком моя метафора, Юрчак этого не говорил).
Далее привожу где-то пересказ идей из книги Юрчака, где-то их собственную вольную интерпретацию, а иногда и чистую отсебятину по мотивам прочитанного. Не пытался пересказать все основные мысли книги, но лишь те, которые счел наиболее интересными. Как обычно извиняюсь перед первоисточниками за цитаты без кавычек, с дополнениями и искажениями.
1. Заложники догмы
Политическая история последних лет полна примеров того, как политики манипулируют идеологией и населением, беспринципно выбирая удобную сегодня идеологическую конструкцию. Мы привыкли к политикам, исходящим исключительно из соображений сохранения власти и текущего момента.
Советская система (как минимум после 1953 года) представляет собой обратный пример отношения элиты и идеологии. Конечно, отдельные представители советской номенклатуры ловко манипулировали идеологическими догматами в рамках борьбы за власть, однако вся номенклатура (и шире вся советская элита) в совокупности последовательно совершала действия, подрывающие ее власть и уменьшающие объем контролируемых элитой ресурсов во имя официально декларируемой идеологии.
Я буквально утверждаю, что сознательно или нет советская элита принесла свою власть в жертву идеологической доктрине.
Начнем с простого.
Огромную по масштабам экономическую помощь, которую СССР оказывал некоторым развивающимися странам, «вставшим на социалистический путь развития» невозможно объяснить геополитическими или иными другими соображениями кроме идеологических.
Система ценообразования в рамках СЭВ (приводящая к фактическим дотациям стран восточной Европы в сравнении с мировыми ценами на сырье) и многие другие аспекты внешней торговли СССР часто не имели реальных экономических или геополитических оснований и строились исключительно на идеологической основе.
КГБ СССР в 1973 году предложил Солженицыну официальное опубликование повести «Раковый корпус» в СССР в обмен на отказ от публикации «Архипелага ГУЛАГа» за границей. Если вдуматься – предложение довольно абсурдное, и не выгодное правящей элите.
Представим себе Путина или Лукашенко, выпускающих на первый канал государственного телевидения разоблачающий их злоупотребления фильм, в обмен на отказ от публикации других похожих материалов на CNN.
Но внешняя политика это мелочи, гораздо важнее политика внутренняя.
В отличие от множества современных популистских режимов, где лозунг — лишь политический прием в борьбе за власть, советское руководство 60-х-80-х очень часто буквально пыталось исполнять декларируемые идеологические установки даже если они прямо противоречили интересам сохранения режима и действующей политической элиты.
Например, советская промышленность на протяжении десятилетий экспоненциально наращивала производство коротковолновых радио-приемников, и магнитофонов. Строить радио-глушилки, выпуская при этом все больше инструментов слушания и репродукции «голосов» — прямо, скажем, довольно странная тактика.
Из сегодняшнего дня понятно, что любому авторитарному режиму тем проще сохранить власть, чем менее образованным будет население. Сегодняшние российские власти это понимают как никто другой, и сознательно редуцируют и архаизируют систему образования. Руководство СССР, действуя в рамках идеологических догматов, напротив последовательно инвестировало в губительный для режима уровень образованности населения.
Советская система образования поощряла изучение иностранных языков, а также интерес к иностранной культуре и литературе. Существовало множество развивающих и обучающих программ (в рамках домов пионеров, внеклассных кружков и секций и т.д.) , которые по сути своей повышали информированность советских граждан, а, соответственно, и уровень их критического отношения к системе.
Да и вся система материальных стимулов (доплат за высшее образование, степень и проч.) мотивировала советских граждан к повышению собственного образовательного уровня, темпами сильно опережающими потребности экономики.
За большим числом подробностей отправляю к первоисточникам, но еще раз подчеркну важный тезис: в пост-сталинском СССР в сравнении например с современной Россией, не идеология находилась на службе властителей, а скорее наоборот правящая элита была заложником идеологии, существовавшей отдельно от элиты и имевшей самостоятельную ценность.
Внутренняя логика марксисткой идеологии часто не позволяла осуществлять ее гибкую адаптацию к нуждам момента. Например, последовательно культивирующийся материализм и экономический детерминизм не позволяли объяснять населению недостаток джинсов «духовными скрепами». Объективное экономическое превосходство запада нельзя было объявить злом мира потребления, подчеркивающим нашу собственную богоизбранность. Негибкость идеологических конструкций была одной из ключевых причин краха режима.
Некоторые сходство с подобным поведением советской элиты сегодня можно попробовать усмотреть в непрактичном соблюдении прав человека, и социальных гарантий в современной Европе и, в меньшей степени, в США. Но в советской системе идеология была не гибким в применении инструментом, а догматом в смысле фактически церковном. И степень связанности элиты этим догматом при осуществлении изменений более всего похоже на степень связанности догматами веры руководства Ватикана при осуществлении реформ церкви как организации.
Сегодняшнюю российскую властную группировку/политбюро 2.0 многие оппозиционеры внутри страны, наблюдатели вне страны, и (я уверен) и даже некоторые участники самой властной группировки, часто воспринимают как группу людей объединенную исключительно задачей удержания власти любой ценой.
В отношении советского Политбюро так никто не думал: ни диссиденты, ни внешние наблюдатели, ни, тем более, сами его участники. Диссиденты и внешние наблюдатели могли считать далеким от идеалов марксизма беспринципным приспособленцем каждого конкретного партийного функционера, могли считать их вместе взятых группой закоснелых и агрессивных, или наоборот разложившихся, стариков.
НО никто тогда даже не рассуждал в той логике, что это всего лишь группа людей, чья задача – ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО удержать власть. Мрачный образ коммунистической идеологии всегда незримо колыхался за их спинами.
2. Инерция языка и его значение
2.1 Книга Юрчака содержит целый набор очень интересных описаний того, как на разных уровнях системы шла работа над различными бюрократическими и идеологическими текстами. Это уже не первая книга, которая поражает меня деталями подобного процесса. В свое время меня тем же самым очень удивили автобиографические воспоминания А.Н. Яковлева о работе в ЦК.
Мне удивительны истории про то как Андропов по много часов вычитывал и редактировал тексты второстепенных докладов, как Суслов по несколько дней перерабатывал и детально обсуждал газетные статьи, и как использовал большую картотеку цитат из Ленина в своей ежедневной работе.
Мой небольшой опыт госслужбы помог мне особенно остро ощутить это разительное отличие времен.
В свое время, я работал в Администрации президента, а это прямая преемница ЦК КПСС – то же здание, похожие функции и даже некоторые люди до сих пор сохранились. Не изменилась и суть бюрократической работы – производство и обмен документами. Но сколь меньше стало уделяться внимания письменному слову.
Я готовил тексты разного уровня. Мне иногда доводилось писать тезисы к выступлениям или интервью Президента. И хотя между моим текстом и президентом стояло еще минимум 2 уровня редакции, я довольно часто видел в печати или по телевизору нетронутые куски моего изначального текста.
Более того, я дважды принимал участие в процессе подготовки самых «сакральных» текстов современности – послания президента федеральному собранию и бюджетного послания. Только эти два текста буквально упомянуты в конституции и по значению сопоставимы с докладом Генерального секретаря очередному съезду. Их готовят самым тщательным по сегодняшним меркам образом, но этот процесс по степени дотошности и близко не походил на советские практики.
Да и сегодня бюрократический текст сложен, имеет множество скрытых смыслов и коннотаций. Даже «посвященным» открыты далеко не все из них. И сегодня каждая формулировка важных документов вытачивается.
Но я не представляю первых лиц администрации президента по несколько часов лично редактирующих газетную статью. Я не представляю, чтобы члены сегодняшнего политбюро 2.0 лично спорили писать ли два слова через дефис или лучше предлог использовать, а допустимость публичного употребления конкретного термина выносилось на совещание у президента.
Для властителей советской эпохи слова значили гораздо больше чем сегодня. Ленин приобрел авторитет и власть в партии в значительной степени благодаря своим статьям и книгам. Большевики захватили власть в значительной степени благодаря газетам и лозунгам.
Борьба за власть в партии после смерти Ленина и аналогичная борьба после смерти Сталина были обличены в форму печатных работ и докладов. Огромное значение имели право «толковать» наследие или исправлять его. Именно поэтому язык, любое печатное слово имели в рамках советской системы гораздо большее значение нежели в современности.
Это снова отсылает меня к церковной аналогии – кровавые баталии за каждый нюанс смысла и значение слов на первых вселенских соборах (сравним с первыми съездами) и предельно осторожная последующая интерпретация учений «отцов церкви», на каждом следующем историческом этапе.
2.2 Мы все в повседневной жизни сталкиваемся с различными языковыми средами: профессиональная лексика, язык официальных документов, старославянский в церкви и жаргонизмы, чтобы почувствовать себя «своим» со старыми друзьями. Это нормально и было всегда.
Однако в современных обществах, в отличие (опять-таки!) от некоторых теократий прошлого, разница речевых регистров не имеет значения и близко похожего на советское.
Обоснование данного тезиса снова проще начать с международного контекста.
Может ли кто-то поживший в СССР представить себе словосочетания “американский воин”, “судилище в СССР”, или “советская военщина”?
Зато не сложно представить два описания одного события: «Матерый политикан вступил в сговор с главарями бандитских шаек» и «Опытный политик заключил соглашение с руководителями партизанских отрядов». Заметьте не может быть «главарей партизанских отрядов» и «руководителей шаек», «сговор» или «сделка» с партизанами невозможны и так далее.
Задумайтесь о том какие слова могли применяться в сочетании со словом «трудящиеся» в зависимости от того имелись ли ввиду жители социалистической или капиталистической страны, и главное что они могли делать? (Советские трудящиеся протестовать могли, но не против условий труда, а могли ли английские трудящиеся быть счастливыми?)
Это не обыденная игра в повстанцы/террористы или аннексия/присоединение, присущая многим современным политическим культурам. Это отдельные метаязыки, со своими идиомами и контекстуальными подсмыслами. Один для описания реальности ТАМ. Другой для описания реальности ТУТ.
(Кстати, это параноидальное двуязычие для описания близкой и далекой реальностей мы забрали с собой из СССР. Оно с нами сейчас и до сих пор оказывает большое влияние на политические процессы).
Несмотря на ряд мучительных попыток я не смог коротко воспроизвести на таких же простых примерах разницу между обычным русским языком и «авторитетным дискурсом», под которым понимается язык газетных передовиц, докладов съезду и комсомольских собраний.
Отправляя за аргументами к первоисточнику, постулирую, что после смерти Сталина, разница в значении одних и тех же слов произносимых в контексте «авторитетного дискурса» и в контексте обыденной речи стала быстро нарастать.
С одной стороны допустимые формулировки и словосочетания все более приходили к единообразию, люди учившиеся в школе КПСС или на курсах политработников, специально обучались единообразному пониманию и использованию мельчайших оттенков смысла.
С другой стороны – «авторитетный дискурс» перестал развиваться, а потому постепенно начал утрачивать связь с реальностью. Сопоставительный анализ статей в газете «Правда» демонстрирует фактически дословное копирование одних и тех же предложений и целых абзацев из номера в номер из года в год. Повторяемость формул в докладах съезду с их последующим копированием на многих уровнях иерархии вниз просто пугает.
Подобное единообразие лишало язык описательных способностей и других полезных для общения свойств. Соответственно носители «авторитетного дискурса» теряли возможность на нем реально общаться и в большей степени начинали относиться к этому метаязыку как к набору заклинаний. Говоря что-то в стилистике «авторитетного дискурса» советские люди все чаще не имели ввиду буквально сказанного. Метаязык, являвшийся несущей конструкцией советской системы стал быстро эволюционировать в сторону чисто ритуального языка.
Согласно Юрчаку Сталин был последним человеком, имевшим возможность давать самостоятельные толкования «авторитетному дискурсу» находясь по отношению к нему в суперпозиции. После смерти Сталина никто, даже Суслов, не мог изменить значения слов. А с течением жизни реалии окружающего мира менялись, накапливая разрыв между «авторитетным дискурсом» и реалиями о которых на нем приходилось говорить.
Таким образом перед нами рисуется следующая ретроспектива: советское руководство было заложником идеологии, которая в свою очередь, была в сильнейшей зависимости от языка своего изложения (авторитетного дискурса) .
Инерция же «авторитетного дискурса» была столь велика, что фактически не подразумевала возможности гибкого изменения как норм языка, так и идеологических догм. Любое изменение внешней среды, не сглаживалось гибкими изменениями, а приводило лишь к увеличению разрыва между реальностью и «авторитетным дискурсом» , что делало коренную ломку данной системы неизбежной.
3. О некоторых эффектах пропаганды или небольшой наглядный пример
В книге Юрчака подробно разбирается интересный эффект: советская пропаганда, критикуя определенное явление часто не жалела критических эпитетов, сгущая краски, а также используя устоявшиеся критические словосочетания и конструкты «авторитетного дискурса». Например стиляги обязательно изображались как «необразованные бездельники», что не соответствовало действительности, т.к. большинство стиляг было, как минимум, образовано.
Авторитетный дискурс не предполагал возможным описать стиляг, как детей успешных советских родителей, которые учатся в лучших советских ВУЗах. Такая реалистичная картина мира вступала в конфликт с базовой логикой дискурса.
Это приводило к тому, что реальные стиляги (которых таковыми считали окружающие, и которых мы бы сегодня ретроспективно назвали стилягами), читая в газете критику «стиляг» не отождествляли себя с объектом изображенным данной критикой, тоже осуждая «стиляг», но не относя это определение к себе.
В книге Юрчака приводится целый набор примеров подобной неэффективной пропаганды. Когда инерция языка делало критикуемое явление столь гротескным, что терялась его связь с реальным явлением. Это яркий пример того, как «авторитетный дискурс» отрывался от жизненных реалий и переставал решать текущие задачи управления системой.
4. Сталин и язык
Книга Юрчака в очередной раз заставила меня задуматься о значении для нашей истории фигуры Сталина – социального инженера.
Я и раньше не раз с удивлением сталкивался с фактами типа подробнейшей трехкратной редактуры лично Сталиным учебника истории для начальных классов. (Любопытно, но сегодня общепринятый термин «татаро-монгольское иго» придумал Сталин именно редактируя этот учебник, до него такого словосочетания просто не существовало).
Юрчак приводит множество примеров редакции Сталиным самых разнообразных текстов, начиная от проектов публичных выступлений второстепенных советских функционеров, заканчивая учебниками и словарями.
Сталин регулярно публично отвечал на «вопросы трудящихся», публично объяснял значение определенных слов, а также где и почему их можно использовать. Пока Сталин был жив он мог редактировать и корректировать «авторитетный дискурс», не позволяя ему отрываться от реальности. При этом сам «авторитетный дискурс» являлся важнейшим элементом управления системой.
Сталин для меня — человек с безусловно отрицательным знаком, принесший стране гораздо больше вреда, чем пользы. Но такая системность, последовательность в работе с социальной системой, а также готовность лично влезать в самые последние детали поражают. Когда-нибудь напишу об этом отдельно.
5. Легитимность советского мифа и превращение некоторых его составляющих в морально-этические категории
В логике моего сравнения советской системы с церковью очень интересно поговорить про истоки ее легитимности и аксиоматики.
Согласно Юрчаку легитимность всего советского проекта базировалась на идее построения коммунизма. Это примерно как легитимность церкви основывается на идее спасения. Убери идею спасения в религиозных догматах – и вера, а с ней и структура церкви моментально разрушится. Точно так же осознание невозможности построения коммунизма в обозримые сроки вызвало кризис легитимности в советской системе.
Вера в возможность построения коммунизма (спасения) и всеблагость Ленина (господа нашего) составляли аксиоматическую основу советской религии.
Юрчак приводит множество примеров, того как обычные неидеологизированные советские граждане, легко позволявшие себе критику системы или анекдоты про Брежнева, оскорблялись и делали замечания на анекдоты про Ленина. Ленин был сакральным воплощением этической чистоты. И нападки на Ленина были нападками на общественную мораль.
Антропологические описания отношения различных советских людей к фигуре Ленина более всего напоминают описание религиозных практик. Сама мысль о критике Ленина была для многих аморальной и недопустимой. Допущение такого даже в мыслях воспринималось как нечто «греховное». Примерно как для христианина усомниться в существовании бога.
Я вот кстати себя совсем ребенка помню разговаривающим с портретом кучерявого Ленина-ребенка и упрашивающим его «взять меня к себе» – вполне себе религиозный опыт.
Крах советской системы в голове человека наступал не тогда, когда он признавал преступность сталинских репрессий, а тогда, когда он допускал мысль, что Ленин тоже не без греха, или, что коммунизм не только не неизбежен, но и невозможен.
6. Авторитетный дискурс в изобразительном искусстве и наглядной агитации
Выше много было сказано о подробнейшей регламентации языковых норм «авторитетного дискурса», но подобная же регламентация коснулась изобразительного искусства и многого другого.
Например Ленина можно было рисовать строго регламентированными способами. Каждый стандартный образ имел номер. Было два стандартных образа пишущего Ленина: «Ленин в своем кабинете» — номер шесть, и «Ленин в зеленом кабинете» (в шалаше в Разливе) — номер семь. В «шестерке» Ленин сидел на стуле, в «семерке» — на пеньке. Еще были «наш Ильич» (задумчивый Ленин в образе простого человека), «Ленин с прищуром» (образ вождя с доброй лукавинкой в глазах), «Ленин и дети» (простой и добрый Ленин в окружении детей и близких), «Ленин — вождь» (стремительный, мускулистый Ленин-сверхчеловек), «Ленин в подполье» (Ленин, готовящий революцию) и так далее. Аналогичный ряд был и для скульптурных композиций.
Малейшие отклонения от канона пресекались. Юрчак приводит фактические примеры того, как даже дети не поощрялись в своем стремлении нарисовать Ленина – они ведь не знали всего канона.
Элементы портретов представляли собой бесконечное цитирование друг-друга. Большинство художников-оформителей, работающих в области пропаганды, старалось собрать у себя в студиях стандартные ленинские изображения, для того чтобы иметь источники для «цитирования».
Чуть менее регламентированные каноны существовали и для вождей и героев рангом пониже. Все это очень напоминало каноны постройки церквей или написания икон.
А как детально, с вовлечением в процесс руководителей первого уровня планировались сценарии праздников! Особенно 1 мая и 7 ноября. Раскол церквей на западную и восточную по поводу того в по или против часовой стрелки обходить алтарь во время службы – досадная мелочь на фоне внимания к деталям празднования этих дат руководством СССР.
Плотность размещения различных элементов наглядной агитации в городской среде детально регламентировалась. В зависимости от того, центр это или окраина города и какого города по значению и т.д. Из этого жестко следовало количество и размер портретов и лозунгов на квадратный километр. После награждения Л.И. Брежнева очередным орденом на тысячах портретов по всей стране этот орден появлялся за день. Советские люди были постоянно погружены в политический контекст.
Знаменитый анекдот про Бродского, который увидев на доме портрет члена Политбюро Мжаванадзе, спросил: «Кто это? Похож на Уильяма Блейка» кажется забавным только из советской действительности. Сегодня для обывателя вполне нормально не знать фамилию министра или даже главы Администрации Президента. А в советском контексте не знание второстепенного члена политбюро в лицо уже выглядело фрондой.
7. Отношение к диссидентам
Представителям современной российской внесистемной оппозиции очень рекомендую подробно почитать про отношение простых советских людей к диссидентам. Не сегодняшнее ретроспективное, а реальное тогда.
Если коротко, то оно было весьма похоже на слова все того же Бродского, что диссиденты большинством советских людей попросту «сбрасывались со счета», они воспринимались как «хороший пример того, чего не следует делать», а значит, и как «источник значительного морального успокоения», подобно тому как больной человек воспринимается «здоровым большинством» .
В некотором смысле и к диссидентам и к искренне и истово верующим в идеалы коммунизма комсомольцам, нормальные советские граждане относились одинаково подозрительно.
Нормальные советские граждане жили отстраненно и от официальной идеологии и, уж тем более, от попыток с ней бороться Вместо стремления «жить по правде», к чему призывал Вацлав Гавел, или «жить не по лжи», к чему призывал Александр Солженицын, они, по словам одного из интервьюированных, «жили легко» и «вели очень веселую жизнь».
8. Как долго могло длиться «навсегда»?
Один из важных тезисов книги Юрчака состоит в том, что «обвал советской системы не был неизбежен — по крайней мере, неизбежным не было ни то, как он произошел, ни то, когда он произошел».
Я склонен согласиться, по крайней мере, со второй частью фразы.
Я привык смотреть на советский эксперимент глазами «Гибели империи» Гайдара. С точки зрения экономических закономерностей и экономических же слабостей советской системы я и сейчас смотрю на произошедшее в большей степени глазами Егор Тимурыча.
Однако книга Юрчака, написанная с точки зрения отстраненного наблюдателя-антрополога (а не с привычных мне, а потому замыливающих взгляд позиций экономического детерминизма). Заставила меня задуматься о том, что нельзя смотреть на социалистический эксперимент исключительно как на тупиковое досадное отклонение от дерева исторического развития.
С некоторых точек зрения СССР был вполне равнозначной цивилизационной альтернативой с самостоятельными системами социальных сред и обмена (распределения) времени, иерархией статусов, системой воспроизводства знаний и так далее.
Наверное этот эксперимент был обречен на неудачу, но совершенно необязательно должен был закончится подобным образом.
Не поймите меня неправильно: я безусловно рад, что СССР прекратил свое существование и чем раньше он бы это сделал, тем лучше для человечества. Но это совершенно не означает, что надо огульно отбрасывать наработанный им опыт (особенно в области социальной инженерии и создания сред), а также описывать закономерности его крушения исключительно в логике победившей идеологии.